Понятно, что победа известной модели над хамоватым владельцем кафе — пиррова. Она никакого отношения не имеет к победе толерантности, это победа более высокого статуса супермодели над менее низким статусом крыши директора кафе. Плюс возможность для власти проявить свою несуществующую человечность по дешевке. Нарисовать улыбку на картонной маске смерти.
Куда интереснее вопрос о причине нетолерантности, широко распространенной в России? Ведь это не только брезгливость по отношению к инвалидам, их дискриминация везде, где можно, от трапа самолета до места на эскалаторе. Это и почти демонстративное отсутствие пандусов в публичных местах и съездов на тротуарах. Да в общем-то это норма.
В чем причина этой нетолерантности? Представляю, многие скажут — в нравственности или даже в генетической ущербности, жестокости русского человека, не уважающего слабого и преклоняющегося перед силой (о чем кто только ни писал, даже буревестник революции).
Попробую опровергнуть, но для начала приведу пример совсем из другой сферы, где первое приходящее на ум соображение тоже окажется слишком поспешным.
Я о футболе, точнее о такой его незначительной подробности, как поведение игроков после применения к ним запрещенных силовых приемов, попросту говоря, подножек, подкатов. Обратим внимание, что игроки разных религий и конфессий ведут себя, кажется, по-разному. Одни артистически усиливают свое падение, изображая нечеловеческую боль, разыгрывают целый спектакль на газоне, катаются, вопят от боли, вызывают наше и судейское сочувствие к своей травме (очень часто настоящей, хотя не менее часто — преувеличенной).
Другие же падают, но пытаются тут же встать, в лучшем (худшем?) случае потирая ушибленное место, а потом, прихрамывая и явно пересиливая боль, бредут дальше, не пытаясь вызвать большее сочувствие и неодобрение поступком игрока, нарушившего правила.
Первое поведение, выскажу предположение, более свойственно для игроков-католиков, православных, мусульман. Они очень хорошие (или, напротив, плохие?) актеры, изображающие боль, даже если ее нет, и преувеличенные мучения, если они есть. А вот игроки-протестанты ведут себя чаще всего более сдержанно, как бы мужественно и достойно, без театрализации боли.
Пробуйте не оспаривать мое наблюдение (оно вполне может показаться спорным или неверным), а ответить на вопрос: если это наблюдение справедливо, то в чем причина столь разного конфессионального поведения в командной игре?
Первое, что приходит в голову: протестанты просто честнее. А вот католики, православные и мусульмане (не помню известных игроков-буддистов, но думаю, и их можно добавить к этой группе) легче соглашаются на ложь, обман, преувеличение. Похоже? Похоже (тем более так легко распространить это впечатление далеко за пределы футбола); но можно предложить и другое объяснение, менее мистическое, тотальное и религиозное, что ли. В протестантских странах лучше суды. И больше доверия к ним. Так получилось. Поэтому игрок-протестант не считает необходимым театрализовывать свое падение, преувеличивать фол игрока противоположной команды, потому что верит, что судья и так все увидит, во всем разберется без его педалирования полученной травмы и нарушения со стороны противника.
В то время как суды в мусульманских, православных и католических (да и буддистских) странах вызывают куда меньшее доверие у граждан этих стран, и они, в том числе на футбольном поле, в том числе после нарушения противника, вынуждены изображать более сильную боль, более сильную травму, чтобы достучаться до совести судьи, на которого надежды, очевидно, немного.
Конечно, могут быть приведены и другие параметры, не менее, а может, и более сильно влияющие на поведение игроков (скажем, разница в темпераменте, северном и южном, или в индивидуальной психологии). Но я привел этот пример только с одной целью: очень часто первая реакция — слишком упрощенная и громогласная: нравственность, религия, терпимость ко лжи. А более точное объяснение имеет скромную социальную природу: люди ведут себя в разных обстоятельствах в зависимости от доминирующих социальных привычек и социальных же стереотипов, которые оказывают влияние на поведение подчас более отчетливое, чем что-либо другое.
Теперь возвращаемся к толерантности, к изгнанию больной сестры известной модели из кафе, к отсутствию пандусов и съездов с тротуаров в российских городах, к тому, что кажется проявлением жестокосердия и безнравственности.
Попробуем поискать другое объяснение, нам на самом деле хорошо знакомое. Что мы отвечаем на вопрос: как дела? Можно ли представить себе, что в ответ мы услышим: прекрасно, превосходно, замечательно (как отвечают не боящиеся пафоса американцы)? Только если наш собеседник неадекватен. В нашей культуре наиболее востребован ответ: нормально. Все в порядке. Максимум: все хорошо (где "хорошо" и успокоение, и вариант устойчивости, той же нормы). Часто уже сам вопрос подсказывает ответ: как твое ничего? Ничего, в норме.
Норма для нашей культуры — особенная вещь (недаром так назван роман известного писателя). Норма — и есть синоним положительной оценки. Быть в норме означает быть в каноне, быть как все, быть в тренде, быть востребованным, адекватным системе (не обязательно политической, прежде всего — социальной). Формат — это норма в культуре, неформат — быть за пределами культурной нормы, ожиданий, оплаченной и ценной позиции. Норма — хорошо. Любая аномальность — плохо. В том числе физическая, эстетическая, сексуальная.
Углубление путинского авторитаризма, заигрывающего с тоталитаризмом, — это углубление требования нормы. И отчуждение анормальности.
Норма — казалось бы, тоталитарная деталь интерьера. После прихода к власти большевиков политическое и социальное разнообразие допускалось недолго, и политическая норма была установлена быстро и прочно.
Сразу после войны с Гитлером появилось много инвалидов, которых терпели очень короткое время, а потом свезли с глаз долой, в том числе — на остров Валаам. Они всего лишь нарушали представление о физической норме, и это нарушение посчитали антиобщественным.
Очень долго при совке норма в одежде была почти обязательной формой лояльности, пижоны, потом хиппи — те же вредители. Сегодня ты играешь джаз, а завтра?
Путинское сползание к тоталитаризму неслучайно началось с требования сексуальной нормы. Совсем не из-за того, что инициаторы антигейских законов были столь нравственны и не терпели отступления от библейских (на самом деле — иудейских) заповедей (что нам их Гекуба?). Это был эффектный способ напомнить о важности нормы как таковой и необходимости ей следовать. Сексуальная норма просто более живописна (как и аномальность) и легче привлекает к себе внимание.
А почему борьба за норму столь легко встречает одобрение большей части социума? И почему именно в протестантских странах (вообще-то куда более религиозных и ригористичных, пожалуй) терпимость к аномальности в виде пропаганды толерантности куда более распространена?
Ответ прост:
дело не в нравственности, конечно (если только не резонно считать нравственность социальным и историческим чувством), а в уровне конкурентности. Наше общество намного более бедное и в нем более жестокая конкуренция. И очень низок уровень социальных гарантий.
Именно из-за высокого уровня конкуренции столь распространена нетерпимость, недоброжелательность, озлобленность. Это проявление страха перед конкуренцией, страха оказаться вне игры. Именно поэтому норма столь востребована: норма — это козырь при отсутствии других. Если ты нормален, а норма обязательна, то ты уже имеешь преимущества, не приложив никаких усилий. Ты просто нормальный и этим лучше всех тех, кто в норму не вписывается.
Поэтому к аномальности такая неприязнь: это попытка лишить многих бесплатного джокера — ощущения нормы как преимущества. Что такое в этом случае пандусы, съезды с тротуаров, толерантность к физическим, социальным, интеллектуальным отклонениям от нормы и канона? Это допущение к конкуренции большого отряда потенциальных конкурентов, которых можно устранить всего лишь простым упреком в аномальности.
Сакрализацией нормы.
Поэтому неприязнь к инвалидам, больным, к физическим и ментальным нарушениям, отвращение к политическим оппонентам, жестокость к противникам, неприятие других религий и культурных практик, максимализм как самая распространенная психологическая модель, тотальное, действительно, отсутствие толерантности — это страх перед конкуренцией.
И следствие бедности нашего общества, не могущего себе позволить эту самую толерантность по причине неверия в свои силы и реальной оценки возможностей нашего социума.
Мы не понимаем, как можно усыновлять детей с физическими недостатками? Ведь в нашем жестко структурированном обществе только норма позволяет надеяться, что ты выживешь, а любое отклонение от нормы по сути дела — приговор. У нас нет потенциальной возможности жизни для людей с любыми вариантами отклонений — мы слишком бедны, а конкуренция слишком жестокая.
И это проблема не на пять минут. Это не проблема законодательства или безнравственности общества. Общество становится терпимым только в условиях социальных гарантий для любой (нет, для наиболее востребованной) аномальности. Если гарантий нет, общество понимает, что платить за терпимость к нарушению нормы должно оно, а у него на это нет сил — слишком силен страх оказаться неконкурентоспособным, оказаться вне игры. Вне нормы.
